В три темпа останавливаю кобылу и спешиваюсь. Привычным, словно с рождения заученным движением сбрасываю с лошадиной шеи повод и отстегиваю от потрепанного, но все еще крепкого недоуздка. На плече болтается кое-как свернутая корда."А-а-ай, рыжая", - треплю отросшую и немного спутавшуюся уже гриву. Рыжая выразительно смотрит на меня, а затем резко опускает довольную морду, тихо похрустывая.Небрежно бросаю корду и вытягиваюсь под ближайшим деревом. Гляжу вверх, в небо. Ярко-голубое, хоть и вечернее. Заплетенное кружевной паутинкой игольчатых крон, что слегка покачиваются под прохладными вздохами ветра. А тот нахально теребит русые пряди, выбившиеся из косы, нарочно не отличая их от гибких зеленых стеблей. Вокруг сколько можно взглядом охватить мелкой рябью подернулись травы; уступая игривому ветру, спелые колосья разбрасывают серебряные искры по изумрудному полотну луга. Ровные, словно мачты бригантины под малахитовыми парусами, кроны сосен расчерчены серо-коричневыми тенями по золотистой с оттенками заката коре.Рыжая, заслышав звонкий напев какой-то пташки, изящно вскидывает голову, замирает, прислушивается. Солнечные кисти разукрашивают бока в томное яблоко золотом, медью и бронзой. Вдруг рыжая вздрагивает всем телом, легко приподнимается на задних ногах и спустя мгновения мчится, сминая копытами сочную зелень. Ветер, запутавшись в гриве, отчаянно пытается вырваться, земля вторит рыжей трехтактным откликом, а я лежу, не шелохнувшись, смотрю... "Наверно, на пути к моему сердцу сплошь следы копыт", - думаю. - "Наверно, там тоже свежие травы, шаловливый, задиристый ветер, россыпи серебра трав и золота - солнечного...

Может, это и есть рай?"